Даниил Хармс в страшном 1937 году так рассказывал о своем появлении на свет: «Я родился в камыше. Как мышь. Моя мать меня родила и положила в воду. И я поплыл. Какая-то рыба, с четырьмя усами на носу, кружилась около меня. Я заплакал. И рыба заплакала. Вдруг мы увидели, что плывет по воде каша. Мы съели эту кашу и начали смеяться. Нам было очень весело…»
Николай Чуковский рисует Хармса «ражим парнем» с холодными голубыми глазами и угрюмым лицом; в Токсове на пляже он жарился на солнце в пиджаке, при галстуке и шляпе, а раздеться отказывался – «боялся простудиться». Искупаться тоже не желал, якобы опасаясь утонуть, хотя даже на середине токсовской лужи вода не доходила до пояса. Однажды он пришел в издательство в цилиндре и боялся идти домой без сопровождения, опасаясь преследования мальчишек. «Зачем же тогда и рядиться?» – не понимал Чуковский-сын.
Геннадий Гор полагал, что эта игра в чудака нужна были Хармсу для того, чтобы искусственно продлить и без того затянувшееся детство и отрочество этого блестящего детского поэта. Но для тех, кого пленяет слово «авангард», Хармс – один из крупнейших представителей мирового авангарда.
Зато те, для кого искусство – царство гармонии, видят в Хармсе орудие разрушения традиций и каноны, которым сами авангардисты не могут соответствовать.
Менее радикальные критики Хармса, считают, что он и его соратники стремились только эпатировать публику, ничего не предлагая взамен.
Пожалуй, главное, что настораживает против Хармса российского читателя, воспитанного на Толстом-Достоевском-Чехове, – он готов любить только того, кому поверит, что автор творит всерьез, а не просто валяет дурака.
Хотя несколько странно валять дурака до полной гибели всерьез, пройдя через годы непризнания, ссылку, ежеминутную опасность ареста и самую настоящую голодную нищету.
Преданность своему делу Хармс доказал многократно, а его способность мыслить и страдать, пожалуй, лучше всего раскрывается из его дневниковых записей и писем женщинам, в которых он был влюблен.
Кто бы в этом воспоминании узнал Хармса, ироника и абсурдиста?
«Она была для меня не только женщиной, которую я люблю, но и еще чем-то другим, что входило во все мои мысли и дела. Я называл ее окном, сквозь которое я смотрю на небо и вижу звезду. А звезду я называл раем, но очень далеким».
Источник: